46
— Нам надо решить немало проблем, — сказала Этель Вайцман. — Но больше всего нас беспокоят gatos, а также так называемый город Порту-Негру.
Сеттиньяз понятия не имел, кто такие эти gatos. Что же касается Порту-Негру…
— Gatos значит кошка. Прозвище. И не очень приятное. Речь идет о торговцах рабочей силой, если не сказать — торговцах живым товаром. До нашего с Элиасом приезда компании набирали людей через частные агентства по найму. Тогда было много других сложностей, и никто не подумал о системе контроля. Результат: эти агентства стали наживаться и до сих пор наживаются на peoes.
Некоторые gatos отбирают до пятидесяти процентов заработка людей с северо-запада, которым предоставили право въезда к нам и в кредит оплатили дорожные расходы.
— Вы сказали об этом Ребу?
— Да. Он предоставил нам карт-бланш. И правильно сделал, мы ведь все равно занялись бы этим делом. Сейчас наша задача — обойти этих gatos. Уже создано агентство по найму в Белене, другое — в Сан-Луисе, в штате Мараньян, к югу от Белена. Еще два скоро откроются в Рио и Сан-Паулу — для инженерно-технических кадров, которые мы набираем. Там будут работать люди, в которых мы уверены и которых будем контролировать, не сомневайтесь в этом…
Но проблема Порту-Негру казалась неразрешимой. Это было связано с существованием там трущоб, уже насчитывающих пятнадцать тысяч обитателей, число которых постоянно возрастало.
— И об этом мы говорили с Ребом, Дэвид. Но он ничего не хочет делать. Говорит — и, признаться, он прав, — что Порту-Негру находится за пределами наших территорий, географически… и политически, если можно так выразиться, но в любом случае — экономически; и это не имеет никакого отношения к его проекту. Нам не удалось убедить…
Трущобы возникли стихийно вследствие скопления нищих переселенцев из северо-восточных районов Бразилии, тех, кого агентства по найму не приняли на работу из-за недостаточной квалификации или по какой-то другой причине. Эти люди разместились в кое-как выстроенных на сваях хижинах почти напротив Илья-Дорада, но на другом берегу Риу-Негру, километрах в пятнадцати. Они осели там в надежде когда-нибудь проникнуть в новое Эльдорадо, где можно найти работу или по меньшей мере хоть какие-то заработки.
— Дэвид, это проказа, и скоро она станет омерзительной, уже стала, мы повидали мир, знаем, как и что происходит и во что выливается. Через три года произойдет нечто немыслимое. Но ничего не поделаешь, Реб не хочет и слышать об этом. Он считает, что за Порту-Негру несет ответственность не только бразильский флот — ведь район расположен на прибрежной полосе, — но и бразильское правительство. Сделай он хоть что-нибудь, говорит Реб, завтра его щедрость привлечет сто тысяч человек, миллион и больше. А он не может взять на себя заботу обо всех нищих планеты. Дэвид, Реб изменился, что-то в нем происходит, он все больше и больше отдаляется, становится для нас почти недоступным. Он просто одержим своей мечтой. Хотите знать наше мнение? Нам кажется, что ему не так уж и неприятно видеть, как без конца разрастается и распухает этот раковый нарост напротив его земель. Ибо тогда весь мир сможет сравнивать, видеть разницу между тем, что сделал он, и тем, что другие не пожелали или не могли сделать…
После 1974 года Дэвид Сеттиньяз очень часто встречался с супругами Вайцман. Иногда даже в их крохотной нью-йоркской квартире, заваленной фотографиями детей всех цветов кожи (у них самих было два сына и три дочери и, конечно, множество внуков и внучек). Насколько ему было известно, Этель и Элиас Вайцман были единственными в мире людьми, которые, зная Реба Климрода и то, как безгранично он богат, ценя его гений, тем не менее имели свои независимые суждения о нем и даже ставили под сомнение принцип его вечной непогрешимости.
Все другие Приближенные Короля в глубине души боялись его, но были ему фанатически преданны.
Ничем другим нельзя объяснить их невероятную, неистовую активность между 1967 и 1980 годами, когда создавалось и почти было построено королевство; Дэвид Сеттиньяз имел уникальную возможность наблюдать все это.
С 1950 по 1980 год в амазонский проект было вложено в целом девять миллиардов сто пятьдесят миллионов долларов. Эту цифру называет Дэвид Сеттиньяз. Он, кстати, единственный человек (неизвестно, занимался ли такими точными подсчетами Климрод), кто может оценить размеры затрат. Шесть миллиардов были вложены самим Ребом, остальное получено за счет самофинансирования, так как королевство использовало собственные ресурсы по мере того, как их обнаруживали.
Сумма более или менее правдоподобная.
Однажды Король сказал Сеттиньязу и Таррасу, что его основная идея, за которой последовали дальнейшие шаги, состояла в следующем: Реб понял, что бум средств массовой информации во всем мире неизбежно повлечет за собой бумажный кризис, и это произойдет в восьмидесятых годах, если не раньше. Значит, лесоразработки, позволяющие наладить производство целлюлозы, были бы уникальным решением проблемы при условии, что это будет сделано в крупных масштабах.
Дальнейшее подтвердило его правоту, предвидение оправдалось.
В пятидесятых годах стремление Реба завоевать мир и желание помочь индейцам выжить столкнулись. Тем не менее он будет параллельно добиваться противоречащих друг другу целей: чтобы найти нужные ему леса, затем землю для создания собственного мира, он устремится в леса и на земли, являющиеся естественной средой обитания индейцев, которых он решил защищать. Как он мог жить, нося в себе это противоречие? Загадка. Страсть к сотворению нового мира победила в нем гуманное чувство.
С 1953 года инженер-лесовод Энрике Эскаланте разыскивал быстрорастущие деревья. Теоретически все было просто, в амазонских джунглях произрастает несколько сотен пород деревьев, в основном мало пригодных для производства целлюлозы, из них делают бумажную массу. Кроме того, эти деревья первобытного периода растут полвека и больше. Завершив поисковую экспедицию, Эскаланте и его группа отобрали карибскую сосну, которая растет в Гондурасе, эвкалипт (eucalyptus deglupta) и, главное, Gmelina arborea, азиатское дерево, распространенное в Нигерии и Панаме; последнюю породу они исследовали в серии опытов. Темпы роста деревьев были более чем удовлетворительными, двадцать лет у эвкалипта, шестнадцать — у карибской сосны и самое главное — шесть-семь у гмелины. Освоение земель началось в 1954 году с распашки ста тысяч гектаров (это были участки, купленные Убалду Рошой за алмазы), а примерно через четверть века площадь лесоразработок достигла почти миллиона гектаров, две трети которых были заняты исключительно гмелиной.
Вначале фабрики по изготовлению бумажной массы и термоэлектрические станции, обеспечивающие их энергией, создавались по принципу помельче и побольше. Выстроили четырнадцать объектов. Но в 1978 году Уве Собеский стал достраивать их и даже заменять огромными сооружениями, которые привлекли внимание общественности и международных средств информации, правда, в меньшей степени: речь шла о четырех гигантских комплексах, включающих целлюлозные фабрики и электростанции; размеры сооружений приблизительно были таковы: двести сорок метров в длину, сорок пять в ширину и почти пятьдесят семь в высоту — объем, соответствующий двенадцатиэтажному зданию, занимающему площадь в два с половиной футбольных поля.
Строительство финансировали три компании во главе с Полем Субизом, Ханем и Тадеушем Тепфлером; монтировали конструкции в Японии на верфи в Куре, той самой верфи, с которой Джордж Таррас завязывал контакты еще в 1951 году. Японцы возводили эти громадины прямо на плавучих платформах… и поскольку эти платформы нельзя было провести через Панамский канал, чтобы избежать «ревущих сороковых» [«Ревущие сороковые» — название 40-х и 50-х широт Южного полушария, где над океаном дуют сильные и устойчивые западные ветры, вызывающие частые штормы.] у мыса Горн, Ник Петридис, на которого была возложена задача перегнать их к устью Амазонки, выбрал трехмесячный маршрут в двадцать шесть тысяч километров, через Внутреннее Японское море, пролив Кии, Тихий, затем Индийский океаны, мыс Доброй Надежды и, наконец, Южную Атлантику.
И вот платформы были установлены недалеко от Риу-Негру в специально вырытых бригадами да Силвы бассейнах и закреплены на семи тысячах пятистах сваях из macarenduba, чрезвычайно прочного и почти не гниющего дерева, что растет в бассейне Амазонки. Специально построенные шлюзы позволяли спускать воду, а затем заполнять ею эти искусственные бассейны и в случае необходимости спускать платформы на воду, перемещать их и переправлять в любую точку земного шара.
Для перевозки леса к 1967 году построили железную дорогу; бревна доставляли к путям на грузовиках. Длина железнодорожной сети на 1 мая 1980 года: четыреста восемьдесят километров, а генеральный план предусматривал тысячу.
Тюки с целлюлозой грузили, естественно, на суда, принадлежащие компаниям, состоящим в ведении Петридиса; сырье экспортировали в Европу, Соединенные Штаты, Японию и Венесуэлу. Производственная мощность фабрик: две тысячи двести тонн в день, или восемьсот тысяч год. Первые лесопильные заводы появились уже в 1954 году. Но самый современный, с лазерным оборудование был построен к февралю 1979-го, и один лишь этот завод выпускал сорок тысяч тонн обычных и спрессованных досок в год.
Фабрика печатной бумаги на двести пятьдесят тысяч тонн начала работать в 1976-м.
Что же касается разработок полезных ископаемых, то к 1972 году вошел в эксплуатацию завод по производству каолина, который был рассчитан на выпуск двухсот пятидесяти десяти тысяч тонн продукции в год; запасы ресурсов, на базе которых работало предприятие, оценивались в шестьдесят миллионов тонн, а может быть, и на сто миллионов больше.
По мере того как геологические партии Яна Кольческу открывали все новые месторождения, налаживалась и их добыча. Были найдены: фосфат, флюорит, никель, торий, цирконий, редкоземельные элементы и уран. И, разумеется, золото, алмазы, изумруды и полудрагоценные камни. Но это была секретная сфера деятельности Короля, и Кольческу сообщал данные одному лишь Ребу Климроду. Последний, видимо, хранил их в своей персональной, как говорил Сеттиньяз, «шкатулке».
В сельскохозяйственной области восемнадцать компаний, за которые отвечали Эскаланте и Унь Шень, а руководили ими бразильские доверенные лица (в свою очередь подчиняющиеся Жоржи Сократесу и Себастиану Коэлью, сыну Эмерсона), отлично наладили дело. Рис, который вначале выращивали только для нужд королевства, в скором времени стал источником прибыли. Генеральный план предусматривал обработку двухсот двадцати тысяч орошенных или предназначенных для орошения земель, где можно было собирать до пяти тонн зерна с гектара два раза в год, — расчеты Уня оказались точными. К маю 1980 года эта ошеломительная программа была уже наполовину реализована; сто сорок силосных башен на двадцать тысяч тонн каждая и два завода по очистке зерна, рассчитанных на обработку тридцати тонн в час, функционировали в этой сфере с 1969 года.
Животноводство — сто двадцать тысяч голов на 1980 год — развивалось во всех районах; крупный рогатый скот разводили в местах, где высаживали карибскую сосну; южнее, по краю амазонских территорий — свиней и птицу. В 1972 году внутренний рынок был обеспечен, а со следующего года начался экспорт продукции.
В 1966 году Эскаланте и выдающийся бразильский ученый Мадейра создали экспериментальный сельскохозяйственный центр. Основное внимание здесь уделялось какао (было установлено, что его можно выращивать среди посадок гмелины), традиционной гевее, каштанам Пары, цитрусовым, масличным пальмам, сахарному тростнику, маниоке и сое.
Научно-исследовательский центр был создан в 1974 году. Здесь с 1975 года начали разработку карбохимического соединения на основе древесины, горючего для автомобилей, из смеси сахарного тростника и маниоки и, наконец, изучали различные способы получения метанола и метана. При этом основополагающим принципом исследований был принцип полного самообеспечения, в том числе и нефтью, и главное — очень рациональное использование ресурсов.
Первый пятилетний план, разработанный для этих целей, был выполнен до мелочей к 1962 году.
К маю 1980-го задачи пятого по счету пятилетнего плана на шестьдесят процентов были реализованы.
В тот момент, а именно в мае 1980 года, никто, за исключением Тарраса, Сеттиньяза и Приближенных Короля, да еще, пожалуй, человек шестидесяти инженеров очень высокого ранга, пилотов и радистов, не знал, что же на самом деле представляет собой Реб Климрод.
Ни в одной газете, ни в одной публикации не упоминалось его имя и тем более не публиковались его фотографии.
47
Тудор Ангел, адвокат из Лос-Анджелеса, румын по происхождению и Приближенный Короля, занимавшийся многими проблемами, но в основном золотыми приисками, умер в июне 1976 года за рулем своего автомобиля на бульваре Кахьюэнга в Санта-Монике, Калифорния.
Шерли Таррас скончалась спустя девять дней, 28-г числа того же месяца, после десятилетней борьбы с разъедавшим ее раком.
Дэвид Сеттиньяз узнал об этом от Короля.
— Когда это случилось? — спросил он, потрясенный известием.
— Три часа назад.
Голос Реба звучал довольно странно, и Сеттиньязу понадобилось некоторое время, чтобы понять, почему.
— Вы на самолете?
— Да. Мы вылетели из Рио два часа назад. Я немедленно отправляюсь в Бостон, Дэвид. Хотите присоединиться ко мне?
Наверное, именно это больше всего тронуло Дэвида Сеттиньяза. Смерть Шерли Таррас, которую он знал более тридцати лет и любил почти как мать, глубоко его опечалила, хотя случившееся не было большой неожиданностью: четыре года назад Сеттиньяз уже знал, что она обречена.
Неожиданной новостью оказалось другое: сам Король собрался ехать на похороны.
«До этого мы с ним не виделись год и три месяца. Выполняя четко сформулированное Ребом распоряжение, я передавал Марии Оукс документы, которые хотел ему показать (сообщал о финансовых трудностях, возникших в нашей казне в связи с бесконечными изъятиями денег по его требованию). Бумаги возвращались ко мне через три дня, — в собственные — руки — совершенно секретно, — их привозил один из безымянных курьеров Джетро. Короткая записка гласила: «Я знаю. Делайте, что возможно». Помню, что в такие моменты я представлял себе его голым, на лбу — зеленая повязка из змеиной кожи, а вокруг — непроходимые, бесприютные джунгли, где он среди этих безграмотных индейцев чувствует себя как дома, питается Бог знает чем и при этом отдает мне приказы».
Джордж Таррас тоже вспоминает. Шерли умерла около девяти часов утра. По-своему это было облегчением. До этого шесть недель она лежала без сознания, оглушенная морфием, который без конца кололи ей в огромных дозах. В последнее время она весила не больше тридцати килограммов, и Таррас наблюдал, как в ее замутненном сознании странным образом оживали тени Дахау и Маутхаузена.
Когда все было кончено, он не заплакал, внешне никак не выдал своих переживаний, которые были за пределами слез, Джордж Таррас уже давно и определенно решил для себя, как поступит в случае смерти жены: он никому не сообщит об этом. Слишком хорошо представлял он себе, что произойдет потом: примчатся его студенты и коллеги по Гарварду, не считая бесчисленного множества друзей самой Шерл из журналистских и издательских кругов. Несколько ныне известных авторов, которых она то неистово защищала, то весело пощипывала в своих заметках, почли бы своим долгом приехать в Новую Англию.
Был только один человек, по поводу которого у него возникли сомнения: Дэвид Сеттиньяз. «Шерл относилась к нему, как к сыну». Он уже снял было телефонную трубку, но в последнюю секунду передумал, несмотря на горе и обрушившееся на него убийственное чувство одиночества «Ну какого черта… Великий Боже… я же знал, что она скоро умрет, ведь, в сущности Шерл, уже несколько месяцев мертва», — так, несмотря на тяжелое душевное состояние он еще подтрунивал над собой и, не утратив способности иронизировать даже в такой момент, совершенно не мог себе представить, как будет говорить о ее смерти по телефону: «Ты же можешь разрыдаться, Таррас, вот смеху-то будет!»
Чтобы как-то продержаться, он занялся неотложными практическими делами: заказал самолет и катафалк к их прибытию в Бангор и сам выполнил все формальности, необходимые для перевозки тела из одного штата в другой. До Мэна он добрался к двум часам дня, еще два часа утрясал кое-какие детали, связанные с похоронами, которые должны были состояться на следующий день. Около пяти часов вошел в опустевший и, как никогда, одинокий дом на высоком мысу между Блу Бей Хиллом и Пенобскотом. И тут, заваривая чай, Таррас ненадолго сломался. В течение двадцати довольно тяжелых минут он никак не мог до конца прогнать из головы мысль о таблетках, лежащих в шкафчике ванной комнаты, и все бродил и бродил пустому дому, В конце концов верх одержало острое чувство юмора: мадам Каванаф принесет ему завтра булочки, которые печет три раза в неделю, бедную женщину может удар хватить, когда она увидит его отошедшим в мир иной, да еще в среду, в тот день, когда булочки получались особенно вкусными по никому неизвестной причине.
Он вышел на улицу. Два баклана, Адольф и Бенита, два идиота, восседали на крыше их гибнущего корабля, и были они так же печальны и не смешны, как бывают порой все живые существа. Они прилетали каждый год и неизменно проводили здесь лето. Скорее всего, это были уже не Адольф и Бенита, что в сороковые годы, но наверняка их прямые потомки. Ну разве могут так глупо выглядеть бакланы из другого семейства?
— Никогда не видел таких тупых животных, — вдруг произнес тихий и спокойный голос.
— Я сдал им жилище на девяносто девять лет, — ответил Таррас. — Но договор будет действовать и после окончания срока.
Он почувствовал, что рядом с Ребом Климродом стоит еще кто-то. Обернувшись, в нескольких метрах от него Таррас увидел Дэвида. И только тогда — что поделаешь — разрыдался по-настоящему.
На следующий день после погребения, на котором они присутствовали только втроем, Реб сказал, что хотел бы провести день-два в красном доме.
— Цвет, конечно, не имеет значения. Будем считать, что я навязываюсь.
— Предупреждаю, что буду храпеть, — ответил Таррас,
— Ведь не так, как ягуар у моих друзей. Да и усы у вас покороче.
Дэвид Сеттиньяз вернулся в Нью-Йорк. Оставшись одни, двое мужчин долго ходили вокруг дома. Несмотря на июнь, было очень свежо, дождь еще не начался, но было очевидно, что польет через несколько минут. Реб дрожал в белой хлопчатобумажной майке.
— Холодно?
— Перемена климата. Это пройдет.
— Или легкая лихорадка.
— Нас, шаматари, лихорадка не берет.
Но они вернулись в дом и даже развели огонь. Поговорили о Монтене, Стайроне, Ба Цзине, Найполе, о живописи и многих других вещах, но Таррас, конечно, заметил, что Реб затрагивал все темы, за исключением тех, что имели непосредственное отношение к нему самому. Даже слово Амазонка, казалось, стерлось из его памяти. Мадам Каванаф приехала к половине четвертого на своей машине и привезла свежие булочки. Приготовила им чай и сказала, что это безумие разводить огонь в такую хорошую, пусть и немного сырую погоду (в этот момент дождь лил как из ведра), как в ее родной Ирландии. Она хотела остаться до обеда, но Реб поблагодарил ее, сказав, что это не нужно, он сам обо всем позаботится. Ирландка уехала.
— Вы позаботитесь обо всем! — воскликнул Таррас. — Будто мне сто лет!
— Вам семьдесят пять.
Кабинет с алыми стенами освещал только дневной свет из окна и огонь. В полумраке худое лицо Реба Климрода приобретало волнующие очертания. «Он практически не изменился после Маутхаузена. Таким и умрет. Шерл часто говорила мне, что это самый поразительный и самый отрешенный человек из всех, кто когда-либо ходил по земле, а может быть, это просто существо с другой планеты». И он спросил громким голосом:
— Как вы узнали, что она умерла, Реб? От Джетро?
— Неважно. Но если вы, действительна, хотите знать…
— Вы правы: это не имеет значения.
— Расскажите мне о книге, которую вы пишете.
— Расскажите мне об Амазонии.
— Я не для этого приехал.
— Я прекрасно знаю, почему вы приехали. И именно поэтому… в связи с этим я хотел бы…
— Тш-ш-ш, — улыбаясь, остановил его Реб.
Он поставил на стол чашку с чаем, встал, сходил куда-то за своей холщовой сумкой и достал из нее три или четыре бутылки.
— Вы действительно собираетесь, пить этот китайский чай?
— Я не пил водки больше пятнадцати лет.
— А мне приходилось раза два-три в жизни. Они откупорили первую бутылку, и Реб заговорил о себе, о далеком забытом прошлом, Сицилии, куда он приехал с Довом Лазарусом, который на его глазах убил двух человек, Лангена и Де Гроота. В этот же день он рассказа историю о том, как с маяка на мысе Малабата в Танжер Дов стрелял по пролетающим чайкам и уговаривал убивать, из мести. Реб, конечно, не был пьян, он лишь смочил губы в грузинской водке, и явно не алкоголь пробуждал в нем воспоминания. Но Таррасу все было понятно: «Он никогда особенно не умел выражать в словах свою любовь или дружбу; какое-то очень сильное и целомудренное чувство жило в нем и парализовывало красноречие. Но я уверен, что именно так, делясь воспоминания ми, он проявлял свои дружеские чувства ко мне».
— Не пытайтесь напоить меня, — сказал Таррас, один опустошивший к этому моменту три четверти бутылки. — Я — грузин по национальности, значит, почти русский или по крайней мере советский человек. И хотя я американец до мозга костей, в моих жилах течет грузинская и украинская кровь. И какой бы крепкой ни была ваша грузинская водка,..
— Несим привез ее из Тбилиси.
— Великолепная водка.
— Я не хочу надоедать вам своими историями.
— Не будьте ослом, студент Климрод. Вы же прекрасно знаете, с каким интересом и даже волнением я слушаю их. Как, вы сказали, зовут того человека из Нюрнберга, который хотел уничтожить триста или четыреста тысяч нацистов?
— Буним Аниелевич. Он умер. В один прекрасный день в восточных странах ему не нашлось места, и он уехал в Израиль. Его убили в Иордании во время шестидневной войны. Кстати, имя он носил уже другое.
Настала ночь, в десять часов с чем-то Реб сказал, что проголодался. Таррас попытался было встать, но, сделав несколько шагов, почувствовал, что его дом и, видимо, весь скалистый мыс, уткнувшийся в Атлантику, накренился. Поэтому он снова сел в кресло с подушками, подумав, что в данный момент у него самый богатый в мире слуга. Дождь перестал — слава Богу, хоть океан успокоился, стало тихо, только легкие звуки, похожие на урчание спящей собаки, еле слышно доносились с моря.
Реб принес омлет с салом и базиликом, который сам приготовил. Они разделили его и съели, запивая водкой; Джордж Таррас открыл вторую бутылку.
— Рассказывать другие истории, Джордж?
— Если надо, то можете даже сочинить их.
— Но я их и сочиняю, Джордж, а как вы думали?
Затем пошли рассказы об охоте в Австрии, о визите к Симону Визенталю, о погоне между Зальцбургом и Мертвыми горами, озере под Топлицем, смерти Дова Лазаруса, вплоть до встречи с запуганным человеком, у которого было четыре паспорта на четыре разные фамилии… «Эйхман, представляете!»
Таррас уже дремал. Наконец совсем заснул. На следующий день он проснулся после полудня; язык был ватным, а в доме — полная тишина. Хозяин подумал, что остался в доме один. Он поспешил вниз и увидел Реба с телефонной трубкой в руке, тот говорил по-португальски, потом во время следующих переговоров…
— Кофе готов, — сказал Реб, прикрыв ладонью микрофон. — Еще горячий. В кухне.
…продолжал говорить по-английски, затем по-немецки, по-испански и по-французски. За окном прояснилось, погода была великолепной, небо — безоблачное, но уже поднимался ветер. Они решили пройтись по песчаному пляжу.
— Я сам добрался до постели или вы меня отнесли?
— И то, и другое в каком-то смысле. Адольф и Бенита сидели на своем посту и выглядели глупее, чем обычно.
— Реб, — сказал вдруг Таррас, — я хочу принимать в этом участие.
Он поймал взгляд серых глаз, и очень странное смущение, такое же, как тридцать один год назад в Маутхаузене, вновь охватило его, но Таррас продолжал: — Я не так уж и стар. И вы прекрасно понимаете, на что я намекаю: на тот бой, который рано или поздно вы начнете или вам придется начать… Не знаю только, развяжете ли вы его сами или вынуждены будете принять. Я — за первый вариант.
Реб нагнулся, поднял камешек и бросил его в море. Камешек упал в воду между двумя бакланами, которые проигнорировали его, преисполненные презрения.
— Вы уверены, что они живы?
— Абсолютно. Ведь я тоже жив. Реб разулся и вошел в воду, не обращая внимания то, что замочил полотняные брюки.
— Я еще не принял решения, — сказал он, покачав головой. — Пока бразильцы меня не трогают. Так же люди из Каракаса и Боготы.
— Так будет продолжаться недолго, и вы это знаете.
Молчание.
Реб снял майку. Обнажившись по пояс, он очень спокойно лег на воду, погрузился целиком, только лицо осталось на поверхности, глаза были широко открыты, чуть вытаращены и чем-то напоминали глаза утопленника. Таррас сел на свой любимый камень.
— Я не хочу оставаться в стороне, Реб, прошу вас. Очень прошу.
Реб исчез под водой, на этот раз нырнул и только через две бесконечные минуты появился на поверхности. Подплыл к скалам, разделся догола, выжал мокрую одежду и надел снова.
— Вы были там только один раз, Джордж.
— Я терпеть не могу жару. Но не в лесорубы же я к вам нанимаюсь!
Снова молчание. Реб зашнуровывал свои теннисные туфли. И вдруг замер, будто прислушиваясь к чему-то внутри:
— Я же сказал, что еще не принял решения. Так оно и есть. Я могу продолжать жить, как живу сейчас, оставив все по-прежнему.
— Сколько компаний вы на этот раз подключили?
— Сто одиннадцать.
— Официально они никак не связаны между собой?
— Никак.
— Существует ли малейший риск, что когда-нибудь кто-нибудь обнаружит, что вы единственный и подлинный их владелец?
— Не думаю.
Таррас размышлял. И наконец сказал:
— Вы правы. Конечно, можно «продолжать жить, как сейчас», по вашему выражению. В худшем случае одну из ваших ста одиннадцати компаний в чем-то могут обвинить, но полагаю, у каждой есть своя свора адвокатов, один изворотливее другого. И я припоминаю, что кое-кто из ваших людей заседает даже в правительствах. Кажется, один из них — личный советник бразильского президента?
Реб улыбнулся:
— Да.
— Единственная реальная опасность, — продолжал Таррас, — революция, подобная кубинской, в Бразилии, Венесуэле и Колумбии. В принципе это маловероятно в ближайшие двадцать лет. И кроме того, всегда ведь можно договориться с небом, даже если оно красное. У вас по-прежнему великолепные связи с кремлевскими деятелями?
— По-прежнему.
— Через Поля, Несима и этого американского коллекционера, собирающего живопись, а также другого, француза с рыкающим акцентом?
— Да, но есть и другие.
Таррасу даже удалось улыбнуться:
— Боже мой, Реб, вы же многонациональная компания в одном лице. Что я говорю! Вы — несколько таких компаний вместе. Наверное, вам ничего не стоит купить «Дженерал моторс» или «Эксон». Если не тех и других вместе. Я не ошибаюсь?
— Я об этом никогда не думал.
Они снова пошли рядом по дороге к дому.
— Реб, все очень просто: вы действительно должны принять решение. Но если по-прежнему будете хранить молчание, оставаться в безвестности, ничего не произойдет, ничего существенного, конечно.
Они вошли в дом.
— Но я-то знаю, что так не будет, — сказал Таррас.
— Не будет?
— Нет. Вы сами говорите: «Я еще не решил». Значит, думаете об этом. И уверен, сделаете, что решите. Убежден, вы объявите бой. Страна уже создана, и об этом знает не только сотня наших людей. Неизбежно наступит момент, когда вы заговорите. И я могу, думаю, что смогу помочь вам именно тогда. В последнее время я много размышлял над этим. Наверное, и вы тоже.
Реб улыбнулся, взгляд его был непроницаем.
— Пойдемте, — сказал Таррас.
Он повел Реба в кабинет. Книги и блокноты были навалены здесь так, что человек, подобный Сеттиньязу, пришел бы в ужас.
— Вчера вечером, — продолжал Таррас, — перед тем как накачать меня столь бессовестным образом, вы задали вопрос, на который я не ответил…
Он взял одну папку и открыл ее.
Внутри лежал всего лишь один листок.
— Она здесь вся целиком, Реб. Сомневаюсь, что когда-нибудь ее опубликуют. Но я ее все-таки закончил. Все — здесь. Могу вам прочесть, если хотите.
— Я буквально сгораю от нетерпения, — с улыбкой ответил Реб.
— Сначала название: «О полной глупости легитимистского принципа в устройстве государств». Автор — Джордж Таррас. Теперь — текст. Первая глава. Кстати, других глав не будет. В первой и единственной главе сказано следующее:
«Легитимистский принцип государственного устройства — странная и абсолютно нелепая концепция. Она не имеет никакого юридического смысла. В основе всякого государства лежит исторический факт, а именно: в определенный момент у одного племени каменные топоры оказались больше размером, чем у соседних племен, благодаря чему это племя и расквасило носы остальным. Поэтому напрашивается совершенно очевидный вывод, что ни одно из современных государств не имеет юридического права на существование».
Это все, Реб. Я считаю, что мое заключение очень убедительно.
— Реб, — сказал он, — я могу прочесть вам лекцию, могу…
— Я хотел бы прочесть несколько книг на эту тему.
— «Основы международного права» сэра Джеральда Фицмориса, «Международное сообщество как правовое единство» Мослера, «Принципы публичного международного права» Поля Гюггейнема, «Законодательство о мире» Кавальери, «Договор о правах людей» Редслоба, основные курсы лекций, опубликованные Академией международного права в Гааге; «Американский журнал по международному праву», «Журнал по международному торговому праву»… и, разумеется, я могу назвать еще Уэстлейка, Уитона, Рено, Альвареса и его великолепную книгу «Международное право в Америке»… А также Тункина — он был русским, — Хименеса де Аречагу, приехавшего к нам из Монтевидео, его книга только что вышла в издательстве «Вердросс и Симма», я еще не получил ни одного экземпляра, но могу достать… Не говоря уж об О’Коннеле, Келсене, фон дер Хейдте, Шварценбергере, Браунли и…
— Передохните.
— Вам понадобятся годы, Реб. Даже при вашей способности читать со скоростью света.
Таррас дотронулся до одной из сотни книжных стоп, и она рухнула.
— Здесь многие книги есть, но не все, далеко не все. Вам придется кому-то поручить это, Реб.
— Вам?
— Почему бы и нет? Мне и всем юристам, конечно, разных национальностей, которых можно собрать. Я могу даже найти вам настоящего русского, гарантированного красного, не диссидента, с именем и связями в Кремле, хотя он живет в Лондоне и иногда в Финляндии. Он вошел бы в нашу группу и молчал бы, верьте Таррасу.
— А что будет делать эта группа?
— То, что вам требуется, Реб: попытается доказать, что страна, которую вы создали, может и должна существовать в том виде, как вы ее задумали, что она имеет на это право.
Реб еще больше вытаращил свои серые глаза:
— Я действительно настолько безумен, Джордж?
— Думаю, намного безумнее, Реб.
«Во мне, наверное, есть что-то от Диего Хааса, — думал Джордж Таррас. — Мы словно созданы, родились для того, чтобы подталкивать Реба Михаэля Климрода к выполнению его миссии на земле…» Но тут же спохватился: это означало бы, что себе и Диего он придает слишком большое значение.
— Реб, — тихо продолжил Таррас, — я знаю, что мне семьдесят пять лет. И прошу об этом не как о милости, в которой вы бы мне не отказали, поскольку я остался один, и не во имя дружбы, которая, быть может, связывает вас со мной. А потому, что действительно могу создать такую группу и держать ее наготове до того момента, когда решите подключить ее.
Молчание, Затем Реб сказал:
— Я бы хотел, чтобы вы побывали на месте. Хотя еще раз. Вы уже приезжали однажды, в 1964 году.
— В 1965-м.
— В 1964-м, — с улыбкой поправил Реб. — 23 ноября 1964 года. Хотите пари?
— Да нет же, Господи, — ответил Таррас. — Мне слишком хорошо известно, что у вас за память. Вы можете даже, описать, как я был одет в тот день
— Белый костюм, галстук и платочек в кармашке — зеленые, и панама, которая поразила Яуа и его сыновей. Они до сих пор над ней смеются. Джордж, я хотел бы, чтобы вы приехали в будущем году. Скажем, в феврале. Может быть, дождей будет поменьше в это время.
— Приеду. Если доживу, конечно.
— Если вы умрете, я вам этого не прощу. Пауза. Взгляд стал еще более сосредоточенным.
— Действительно можно найти солидные аргументы?
— Государство — это некое образование, имеющее свою территорию, население и правительство. К тому же оно суверенно и независимо и в таком качестве не подчиняется другому государству или какому-то иному образованию, а напрямую подвластно лишь международному закону. Только по одному этому вопросу поколения юристов могут спорить лет пять, не меньше.
— Я, наверное, не буду ждать так долго.
— Реб, даже сам термин «международное право» не имеет никакой серьезной юридической основы. Это просто перевод выражения «international law», которое употребил около двухсот лет назад некий Бентам. И он придумал его, наверное, в состоянии глубокого алкогольного опьянения. До него этого выражения не существовало. Употребляли просто латинскую формулу jus inter gentes, изобретенную другим чудаком по имени Виториа в XV веке или около того. Кажется, в 1720 году француз д’Агессо перевел jus inter gentes как «право в отношениях между нациями». Что было абсолютной наглостью, а главное — глупостью, если знать латынь. Добрейший д’Агессо уже тогда послужил своему властелину и Франции, превращавшейся в настоящую империю. А что касается англо-саксонских юристов, точно так же озабоченных тем, чтобы оправдать свои национальные завоевания и придать им законный характер, то они пошли по его стопам. Настолько, что старый добрый Кант в своем проекте вечного мира…